Шум времени

Барнс каждый раз меня удивляет. За последние десять лет он писал о страхе смерти и об отношениях с религией сквозь призму исторических событий и их участников, рассуждал о воздухоплавании и любви к умершей супруге, говорил о том, как человеческая память с течением времени способна обманывать нас. О чем бы ни писал Барнс, он всегда делает это с хирургической точностью и бережным отношением к материалу. Потому, наверное, в моих глазах ему позволено намного больше, чем другим писателям.

"Шум времени" сложный и разносторонний роман. Барнс написал биографию Дмитрия Шостаковича, чьи непростые отношения с советской властью повлияли на его жизнь и судьбу его близких.
Условно книга разбита на три части. Действие происходит в 1936, 1948 и 1960 годах. Внимательный автор не забыл упомянуть, что каждый год здесь — високосный. В первой части тридцатилетний композитор ночью стоит на лестничной клетке с чемоданом в руках и курит сигареты одну за другой. Ему кажется, что за ним вот-вот придут из НКВД, ведь совсем недавно советская газета "Правда" нарекла его анти-народным композитором, заклеймив его оперу "бестолковщиной вместо музыки". Движимый желанием защитить жену и детей он уже несколько дней просиживает ночи у дверей лифта, полон мужества встретить неизбежное.

Быть русским человеком — значит быть пессимистом; быть советским человеком — значит быть оптимистом. Поэтому выражение «Советская Россия» внутренне противоречиво.

Двенадцать лет спустя Шостакович несколько дней проводит в США, где под натиском журналистов и властей ему пришлось пойти на сделку с совестью и ради собственного благополучия очернить имя своего кумира, композитора Стравинского.

В 1960 году Дмитрий вступает в партию и теперь это осознанный выбор, который тем не менее, дорого ему обошелся. Все, кого он когда-то знал и любил — умерли. Сгинули в лагерях, пропали без вести, кого-то забрало время. Композитор остался наедине с собой, в череде мучительных размышлений о собственных слабостях, с чувством вины единственного выжившего.

Искусство принадлежит всем и никому в отдельности. Искусство принадлежит всем временам — и никакой конкретной эпохе. Искусство принадлежит тем, кто его создает, и тем, кто им наслаждается. Сегодня искусство не принадлежит партии и народу, равно как в прошлом оно не принадлежало аристократии вкупе с меценатами. Искусство — это шепот истории, различимый поверх шума времени. Искусство существует не для искусства: оно существует для людей. Но для каких людей и кто на них укажет? Он всегда считал свою музыку далекой от аристократизма. Пишет ли он, как утверждают его хулители, для космополитической буржуазной верхушки? Нет. Пишет ли он, как того хочется его критикам, для горняка Донбасса, который устало идет со смены и надеется слегка взбодриться? Нет. Он сочиняет музыку для всех — и ни для кого. Он пишет для тех людей, которые, независимо от своего социального происхождения, способны ее оценить. Для того, кто имеет уши и услышит. А значит, все точные определения искусства замыкаются сами на себе, а все ложные определения тщатся ограничить искусство конкретной функцией.

Есть три пути к гибели души, пишет Барнс, первый — пережить то, что сделали с тобой другие, против твоей воли; второе — то, что ты сделал сам с собой по указке других людей; третьей — то, что совершил сам, добровольно. Судьба тащит Шостаковича по наклонной и каждая новая встреча с властью убеждает композитора в трусости и малодушии. Барнс называл Шостаковича трусом, упоминая при этом, что это единственно верный путь для человека в его положении. В The Noise of Time на стене висит классическое чеховское ружье, которое по закону жанра в конце обязано выстрелить — и тогда, главный герой проигрывает, потому что погиб. Но ружье не стреляет. Выходит, Шостакович проиграл, потому что выжил.

Когда о России и Советском Союзе пишет иностранец, это всегда вызывает большое резонанс. Повод для дискуссии и вправду нешуточный: одни будут яростно утверждать, что у автора нет морального права очернять прошлое чуждой ему страны, как нет права вешать ярлыки на правых и виноватых. Барнс умело избегает этого омута и осторожно задает риторические вопросы и оставляет их без ответа. Дополнительный "шарм" интеллигентному слогу британца придает без преувеличения блестящий перевод Елены Петровой — благодаря ему внутренний монолог воспринимается естественно и остро — его трудно не принять близко к сердцу. В словах Барнса Шостакович вовсе не выглядит знаменитостью или хоть сколько-нибудь знаменитым, скорее наоборот: он предельно прост, понятен, кажется "своим" и выступает некой константой для вынужденной сделки с совестью с течением времени. 

Судьба. Этим величественным словом просто-напросто обозначается нечто такое, против чего ты бессилен.

Барнс неоднократно признается в любви к русской литературе и музыке, более того — прекрасно её знает. В причудливом калейдоскопе из лиц, имен и вороха маленьких историй вырисовывается суровая картина былой действительности. Искусство принадлежит народу или творцу? Суждено ли ему превратиться в шепот истории пролетев сквозь шум времени, или же раствориться в нем без следа? Человек, переживший кошмары массовых репрессий, но потерявший свое лицо, он победитель или проигравший?

Впрочем, трусом быть нелегко. Быть героем куда проще, нежели трусом. Прослыть героем — задача одного мгновения: выхватить пистолет, бросить бомбу, выдернуть чеку, выстрелить сперва в тирана, потом в себя. А прослыть трусом — задача на всю жизнь. Расслабляться нельзя. Нужно предвидеть любой момент, когда придётся искать оправдания, вилять, содрогаться, заново открывать для себя вкус кирзового сапога и своей жалкой падшей натуры. Малодушие требует упорства, настойчивости, постоянства характера, а отсюда в каком-то смысле недалеко до храбрости.

В книге нет однозначных ответов. Есть твердые факты из жизни нескольких десятков людей. Есть блестящий голос автора, который осторожно ведет читателя, позволяя ему самому решать, где среди недосказанности и вынужденных компромиссов скрывается истинное мужество, а где — трусость.